Не мог он сам. Нет, не мог. И водку он не пил с детства. И пофигу, что в квартире, запертой изнутри, под прицелами видеокамер подъезда, стоит бравая батарея бутылок. И менты бормочут, что об унитаз же....вот же... экспертиза... и запись в 7 утра, где шатко с ног валясь... Не мог. Уббббийцы! А у нас снова память- хлоп!- и мы в амнезии не помним, как хихикали над его кашей во рту, как ржали над едкой пародией «Большой разницы», как считали вполне заурядным актером одной роли.
Откуда-то съезжаются разнообразные родственники. Грузины орут, что он Шалвович. Муж сестры вопит, что квартиру не поделил. А домработницы взахлеб и наконец-то в телевизоре. Не мог и он. Они. Жить бы и жить обоим. Если бы не две могилки, два скорбных холмика на балконе, мамин и собачкин. И мы снова обалдеваем такие, обалдеваем. И мысль о нездоровой психике и больной привязанности у нас- брямс! И припадаем к экрану, чтобы узнать, так шепнули ему, что она повесилась? Успел узнать или нет?
Со всех сторон сбегаются тетки. Жен много, любовниц еще больше. Каждая- самая любимая. И каждой он успел сказать заветное «прости». И шепнул слабеющей рукой, что только ее, только с ней, только для нее. В свеженьком трауре раздают бравые интервью жена номер 8 и подруга номер 26. Как невовремя он, как невовремя!!! Не мог он. Никак не мог. Ему бы жить да жить еще. И на голове стоять да стоять. И сплетни Таганки кропотливо записывать в тетрадочки, изо дня в день, изо дня в день, никого не пропуская. Рефреном в его дневниках- «Сегодня я был ге-ни-а-лен! Куда там Высоцкому... Они все завидуют мне» А мы же не помним, да же? У нас же снова горезатмение. И мы резко забыли, какая гадость и пошлость его книга и жизнь. И про то, что старший сыночек в попы, а средний с балкона- от такого папеньки. Двоеженец. Зо-ло-той ты наш человек. Тьфу.
А впереди еще и девятый день, и сороковой. Значит, новая волна рыданий и сплетен.
Каждому- свой срок. Отпустите их, отпустите... Не надо кликушеств. Тот, кому по-настоящему больно, плачет молча.
